Булат Шалвович Окуджава родился 9 мая, а умер 12 июня – в этом можно было бы усмотреть некий "празднично-датский" символизм, хотя нет в нашей литературе фигуры, которая до такой степени, деликатно извинившись, ускользала бы от символов. И упрощений тоже: интеллектуалы-снобы не прощали ему "возьмемся за руки, друзья", противники советского режима были неудовлетворены тем, что он не был катакомбным антисоветским писателем (хотя и публиковался в тамиздате), а жесткая привязка, как говорят в справочниках, "поэта и барда" к шестидесятым и Арбату мешала разглядеть второй, третий и более глубокие слои его творчества.
Все это вместе создавало препятствия для того, чтобы расслышать столько раз слышанный голос.Мемориализация Окуджавы – в силу его популярности опять же, больше советской, чем постсоветской – тоже привязана к Арбату. Памятник работы Георгия Франгуляна рядом с бывшим магазином "Диета" очень неплох, хотя и занимает слишком много места для поэта камерного, с тихим голосом. Но неплох он, возможно, потому, что сам герой обладал нетипичной внешностью, а его худоба и сутулость любой памятник сделают узнаваемым. Этого достаточно для туристов на пешеходной улице и "семейств", снимающихся "на фоне", которые слышали пару песен Окуджавы. Едва ли это привело бы поэта в восторг, который такого рода суеты не любил.
А уж если вспомнить, что он резко восставал против превращения Арбата в пешеходную улицу… Но что ж тут сделаешь – памятник, так сказать, принадлежит народу.
А про народ Окуджава написал много горьких слов. И про тех, кто вершил злодейства от имени народа и за него. Еще в 1975-м Булат Шалвович сочинил "Письмо к маме", начинавшееся со строк "Ты сидишь на нарах…". Там и про солдатика, и про "следователя юного", и конвоира ("он тебя прикладом, он тебя пинком…"), и вождя ("он не доверяет больше никому, / словно сам построил для себя тюрьму"): "Прости его (солдатика, следователя, конвоира, вождя. – А.К.), мама: он не виноват, / он себе на душу греха не берет – / он не за себя ведь – он за весь народ". Это страшное стихотворение – про неодолимую силу конформизма, оправдываемого интересами "народа".
Памятник Окуджаве – это памятник селебрити, памятник памятнику, герою. А Булата Шалвовича всегда били за "дегероизацию". И он был первым, кто дегероизировал войну, показав на ней человека, нормального, молодого, сожалеющего о непрожитой жизни, сражающегося за Родину, но не желающего умирать, войну, где хочется только есть и спать, где страшно погибнуть. За это его, начиная с "Будь здоров, школяр" (1961), повести, опубликованной в "Тарусских страницах", и били.
Чего нет в памятнике, так это лица Окуджавы. Впрочем, скульптор не виноват – в камне такое лицо не передать.
Мой ныне покойный друг Илюша Мильштейн обладал счастливой привилегией – Окуджава многократно и охотно, в разные годы, давал ему интервью. И вот про лицо поэта, не годящееся для памятника, Илья как-то написал: "У него было удивительное лицо: по-детски доверчивые глаза и презрительные, насмешливые губы. В глазах отражался поэт, каким он был задуман – чистым, возвышенным и романтичным. Над жесткими складками у рта потрудились люди и годы. Так соединились в его стихах и мелодиях неповторимые интонации голоса и те несоединимые черты: беспечность и страдание, наивность и тоска, беззащитность и мудрость".
Илья писал, что для поколения, точнее, для нескольких поколений, Окуджава был богом. Это утверждения нуждается в поправке – богом для части поколения (-ий). Богами действительно оказывались ими именно те, чей голос можно было запечатлеть на пленке – Галич, Высоцкий и, несколько в другом жанре, Мамардашвили. Разные измерения бытия тех лет, очень разные по темпераменту и узнаваемые голоса.
А голос Окуджавы был тихий. Голос топчущегося в прихожей застенчивого и деликатного интеллигента, разговаривающего исключительно на "вы", перепутавшего век. Ничего не навязывающий, иногда удивленный. Иногда просто грустно констатирующий. И об этом мы еще поговорим. А пока про (частично) поколенческого бога.
У Окуджавы были политические пристрастия. Он был классический либерал и демократ. Но поскольку и в этом лагере есть множество течений, определение нуждается в уточнении. Он поддержал подавление красно-коричневого мятежа в 1993-м в "письме 42". Тогда Окуджава поддержал, пожалуй, свою власть, потому что к ней принадлежали Егор Гайдар и Анатолий Чубайс, с которыми он общался, на которых надеялся и держал за своих. А для их генерации он и был богом. В этих кругах его знали наизусть. И пели – "Пиратскую лирическую", "Старинную солдатскую", каноническую молитву поколения "Надежды маленький оркестрик".
Тех же, кто противостоял власти в октябре 1993-го, он считал фашистами, тех, кто поддерживал мятежников – толпой. Это из стихотворения 1995 года "Мне русские милы из давней прозы…": "И с грустью озираю землю эту, / где злоба и пальба, / мне кажется, что русских вовсе нету, / а вместо них – толпа".
В одном из итоговых стихов (а они пошли чередой как раз после 1993-го и в них было столько горечи и разочарования во всем) "Меня удручают размеры страны проживания" (1995) о том же истерическом "патриотизме" Булат Шалвович писал: "А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое, / одетое в бархат и в золото, в прах и рванье — / гордится величьем! / И все-таки слово "великое" / относится больше к размерам, чем к сути ее".
Окуджава – жесткий антисталинист. Причем в двух смыслах – он был против собственно сталинского режима, который проехался по его семье ("Собрался к маме – умерла, / к отцу хотел – а он расстрелян"), и против авторитарных и тоталитарных режимов как таковых, их вождей, массовок и войн. А на таких войнах "постепенно вступают штыки и мортиры – / значит, скоро по швам расползутся мундиры, / значит, скоро сподобимся есть за двоих, / забывать мертвецов и бояться живых, / прикрываясь истлевшею рванью…".
Окуджава много писал о той войне, на которой побывал. И она у него, даже в одном из самых известных, дошедших до школьных утренников, стихотворений – "подлая". Его взгляд противоречил громоподобному парадному канону, и потому совсем не просто пробивал себе дорогу, но все-таки пробивал. Он показывал бесчеловечность войны и – очеловечивал, поселял в ней того самого простого маленького юного солдатика, "школяра". Примерно такого, какой получился у Олега Даля в "Жене, Женечке и "катюше" (1967), где Окуджава был соавтором сценария.
Та война, конечно, еще и победа, и со строчной, и с заглавной букв. И нет стихотворения, где эмоция той войны и той победы была бы представлена в более концентрированном виде, чем в "Нам нужна одна победа". Но песню эту, в силу опять же чрезмерной популярности, превратили в клише и победный марш, а она не про это. Как невозможно втиснуть в радостно-праздничный канон и сам великий фильм Андрея Смирнова "Белорусский вокзал" (1970).
Приходится только удивляться, как это все пропускала цензура. Даже – как она пропустила детскую военную повесть "Фронт приходит к нам", опубликованную "Детской литературой" в 1967-м в мягкой обложке стотысячным тиражом с замечательными графическими иллюстрациями Анатолия Иткина. Это про мальчиков, бежавших на фронт. (Так в 1943-м мой отец и его лучший друг пытались бежать на войну родину защищать в их 14 лет, история в чем-то типичная). Про мальчиков, перепутавших поезд и вернувшихся в родной город, но как раз тогда, когда туда вошли немцы – потому-то и "фронт приходит к нам". И как-то не по-детски, не парадно-бравурно завершалась эта повесть ощущением ужаса и тревоги: "И снова ударил глухой разрыв. И снова лист полетел с дерева. Это уже, кажется, последний лист. И снова звезда упала… А может быть, это была вовсе и не звезда, а ракета". Война – это страшно.
Так вот, о голосе Булата Шалвовича. В июне будет четверть века, как он умер. Голоса его почти не слышно. Он забывается. Памятник, как иной предмет интерьера, не забывается – его просто перестают замечать. И вот как раз тогда, когда нация привыкла разговаривать почти исключительно на повышенных тонах, а грохот, лязг, децибелы не дают нам прислушаться к самим себе, очень не хватает тихого голоса Окуджавы. Его война, его Победа были очень интимными, человеческими и человечными. На его войне "сержант Петров, поджав коленки, / как новорожденный лежит". То ли спит неодолимым окопным сном, то ли погиб. Главное, что он – человек, а не масса.
За Окуджаву, за его сержанта Петрова, за "школяра", за гвардии рядового Женю Колышкина, за связистку Женечку Земляникину, за медсестру Раечку из "Белорусского вокзала" стоило выпить в День Победы. И вспомнить голос Булата Шалвовича, родившегося 98 лет назад: "Слишком много всяких танков, всяких пушек и солдат. И военные оркестры слишком яростно гремят, и седые генералы, хоть и сами пули льют, — но за скорые победы с наслажденьем водку пьют. Я один. А их так много, и они горды собой, и военные оркестры заглушают голос мой".
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.
Свежие комментарии