В табеле стояло сразу четыре двойки. По химии, физике, математике и английскому. Именно на такую оценку в седьмом классе Бродский сдал все эти предметы. Директор и классный руководитель оставили его на второй год, который он и отучился в школе № 286 на Обводном канале. А вот в восьмой класс он пошел в школу № 289 на Нарвском проспекте.
Но на этом вся учеба и закончилась."Помню, когда я бросил школу в возрасте 15 лет, это было не столько сознательным решением, сколько инстинктивной реакцией. Я просто не мог терпеть некоторые лица в классе — и некоторых однокашников, и, главное, учителей. И вот однажды зимним утром, без всякой видимой причины, я встал среди урока и мелодраматически удалился, ясно сознавая, что больше сюда не вернусь. Из чувств, обуревавших меня в ту минуту, помню только отвращение к себе за то, что я так молод и столькие могут мной помыкать. Кроме того, было смутное, но радостное ощущение побега, солнечной улицы без конца".
Не знаю, то ли от того, что я последние шесть дней хромаю, или еще почему, но на улице, как в этом воспоминании Бродского, одни гротескные персонажи Босха.
Видел недавно бумажную наклейку на столбе, чей-то проект. "Все это сон", - написано там черными большими буквами. Наклейка немного уже обтрепалась, ветер ее загнул, написано уже "все это он", но ты-то знаешь: речь о сне.
Уйти, убежать. От этих людей, от этих лиц. Все не сон, нет, - все Босх.
Идет одна старуха навстречу - у нее синие-синие брови. Накрашены так, как будто акварелью. И хвост волос - девичий, блондинистый, неприличный.
Другая старушка идет - выглядит как английская леди (у нас такое на себе не носят), но лицо высохшее, злое. Перо на шляпе бляк-бляк.
Прошел два квартала, от стайки восточных мужичков потрепанного вида отделился один, спрашивает: "Здравствуйте! Вы не знаете, где тут ювелирный?" Не знаю, говорю; да ему и не нужно: он уже в кулачке тебе монету протягивает (тяжелую, большую), начинает лепетать: "Я вот тут на стройке нашел, хочу понять…"
- Отстаньте от меня, - говорю раздраженно. - Я знаю эту разводку.
Оторвался от него, улицу пересек, зашел в новую кондитерскую, ватрушку купить.
Передо мной бабка, очень ярко одетая, я даже ее видел, пока улицу, хромая, перебегал, только успела зайти, заказ уже сделала и говорит плачущим голосом, к продавщице обращаясь:
- Страшно детей хоронить! Страшно!
Господи, когда только успела? Ты же только зашла? Прям вот так сразу про похороненных детей запела?
Ей продавщица - в ответ (тоже дежурно, будто бы сострадая, нараспев): "Вот возьмите чаю, печенье, там за столиком сядьте, все будет хорошо".
Значит, уже не раз эту песню слушает.
- Мне ватрушку, - говорю.
А бабка свой чайник с чашкой забирать не собирается, на меня теперь посматривает. Приму ли я участие в общем галдеже? Но я не принял. Взял свою ватрушку, заплатил и вышел.
Как приговаривала про себя Анна Каренина, читая вывески и скользя взглядом по лицам прохожих, когда ехала на последний свой вокзал: "Все ложь, все притворство. Je me fais coiffer par Тютькин. Как гадко. Все лгут. И Кити, и Вронский - все. Зачем?"
… Это все сон, сон, дурной сон.
… Это все Босх, Босх, вечный Босх.
В этой сцене важно, что Анна Аркадьевна всю эти несколько страниц своей поездки на вокзал не плакала. Ехала с сухими глазами. Так бывает, когда тебе никого не жаль, когда никого на самом деле не любишь. Все ложь, все притворство, все смесь французского кауфера с Тютькиным: и эта бабка со своей фразой про "страшно детей хоронить"; и эта другая, с ярко-синими бровями; и эти лживые восточные парни; и все эти бесконечные дурные интернет-новости; и все эти некрасивые люди вокруг тебя; и эта бесслезная лишняя ватрушка. И ты сам.
(И вдруг понимаешь: ты никогда не плакал о себе - всегда плакал только о другом. А если о другом не плакал, то, значит, и любви не было. А тут плачешь - и, значит, есть).
У Одена, которого, кстати, так любил Бродский, в его эссе "Человек без я" было и такое:
"В реальной жизни мы подчас встречаем человека и думаем: "Ну этот как будто сошел со страниц Шекспира или Диккенса", однако никто и никогда не встречал в жизни героев Кафки. С другой стороны, человек может иметь опыт, который он назовет "кафкианским", тогда как "диккенсовским" или "шекспировским" индивидуальный опыт быть не может. Однажды во время войны я провел долгий и утомительный день в Пентагоне. Выполнив задание, я шел по длинному коридору с одним лишь желанием — поскорее попасть домой. Когда я подошел к турникету, стоящий неподалеку охранник строго спросил: "Вы куда?" "Я хочу наружу", — объяснил я. "А вы и так снаружи", — ответил он. На мгновение я почувствовал себя Йозефом К."
Я вспоминаю эти слова Одена, тоже чувствую себя этим маленьким Йозефом К. и думаю: "Господи, что же я делаю? Ведь вот же она, эта дверь. Я же в нее давно вышел. Я, в отличие от героя Кафки, снаружи".
И вдруг чувствую освобождение. Нет больше дурного сна, нет больше Босха.
"Если ты не плакал о другом, то, значит, и любви не было. А тут плачешь - и, значит, есть".
У меня в руках ватрушка, я хромаю, позади меня бабка, впереди солнечный побег.
И в этот момент я плачу.
Свежие комментарии